НЕКОТОРЫЕ РАССКАЗЫ
Владимир Толкачев
ПРИКОСНОВЕНИЕ
В октябре темнеет быстро. И,
когда я и моя спутница подошли к
автобусной остановке, лес, бывший
всего полчаса назад таким светлым
для нас, выглядел
таинственно-черным с колдовскими
зубцами елей на фоне
сине-фиолетового неба. Подходил к
концу тот, по-настоящему счастливый
день, когда всё шло мне навстречу, и
я чувствовал спокойную силу в своём
слиянии с природой.
Мимо нас со свистящим шумом одна за
другой проносились автомашины,
исчезая вдали - там, где уже
намечалось желтоватое зарево от
огней большого города. Пошёл не
по-осеннему тёплый дождик, и шоссе
заблестело серебряным отливом.
Вдруг моя спутница подошла к краю
шоссе, внимательно что-то на нём
рассматривая. Этим “что-то”
оказалась большая лягушка, явно
намеривающаяся пройти в свой лес
через шоссе.
В метре или полутора от неё
промчался чёрный лимузин, брызги
обдали лягушку, а её огромные глаза
ярко блеснули, отразив свет фар.
Лягушка не двигалась. Наверное, она
так сидела уже долго. Машины
проезжали то чаще, то реже, иногда
совсем рядом с лягушкой, а она
сидела неподвижно. Стало ясно, что
решимости для двух-трех
спасительных прыжков вперёд у
лягушки нет.
Моя спутница подошла к лягушке,
присела над ней, смешно расставив
ноги, и подпрыгнула. Лягушка не
шевельнулась. Но еще два прыжка на
месте послужили ей примером и
третий прыжок лягушка и моя
спутница сделали одновременно.
Капли дождя заискрились от света
приближающейся автомашины, когда
они сделали ещё три больших прыжка
и были ужу в безопасности.
А машины всё катились и катились от
аэропорта к городу, и фигурка моей
спутницы на другом краю шоссе то
освещалась, то сливалась с темнотой
леса. Я перебежал шоссе, взял
спутницу за руку и повёл её к
остановке. Она шла необычно покорно
и замедленно, будто обессилев.
Как раз подошел наш автобус. Мы
молча поднялись в него, а я
продолжал держать руку спутницы.
Жилка на её руке билась так сильно,
как никогда ранее. Её мокрые волосы
касались моей шеи, но я стоял не
шевелясь, наверное, боясь нарушить
прикосновение ещё не познанной
Великой Истины грубым движением
сегодняшнего несовершенного бытия.
ЭКЗЕКУЦИЯ
С родителями мне повезло.
Отец порол меня редко - не более
двух раз в сезон и всегда по делу.
Процесс порки происходил неизменно
на моей кровати, куда отец, бывший
чемпион дивизии по борьбе, легко
меня забрасывал и стегал сложенным
вдвое армейским ремнём. Иногда
освобождалась пряжка, оставляя
вмятины на старых
золотисто-зелёных обоях и
запоминающиеся синяки на моих
ногах, которыми я яростно, но почти
безуспешно отбрыкивался.
Вместе со мной доставалось и
гитаре, висевшей над кроватью, и
тогда она громко, но как-то жалобно
взбренькивала. Это означало, что
порка достигала апогея. Затем
входила мать, а отец, не прерывая
стегания, спокойно и рассудительно
советовался с ней, спрашивая - всё
ли до меня дошло по её мнению, и
целесообразно ли завершать
нравоучение.
После порки я переходил в объятия
своей двоюродной сестры Гали, а она
всячески успокаивала меня и
прикладывала примочки к моим
ссадинам. От её заботливости и
теплого тела мне вскоре
становилось спокойно и хорошо. В
завершение блаженства,
по-настоящему познаваемого только
в сравнении с невзгодами, подходил
большой дворовый чёрно-белый
пудель Ворька и, положив на нас все
свои четыре лапы, старательно
зализывал мои "раны".
Периодически, как бы напоминая о
своём хорошем отношении и к Гале,
Ворька лизал её колено, а затем
снова переключался на меня.
Всё происходило в одной и той же
последовательности, как по
писаному сценарию. А вот за что
конкретно порол меня отец я, за
исключением одного случая, не
помню.
Было это голубым летним днём. За
бело-синим забором монастырского
сада ярко блестели купола собора, а
на высоких деревьях заманчиво
покачивались, ставшие уже крупными,
груши. Я, с соседскими ребятами,
просунулся через уже испытанную
щель в заборе и сразу одурел от ни с
чем не сравнимого удовольствия
лазания по деревьям. Наверное, это
удовольствие происходит от
наследственной памяти наших
далёких пращуров, которые жили
подобно обезьянам. Груши были хотя
и большими, но ещё незрелыми и при
потряхивании веток сами не опадали.
Поэтому до каждой из них
приходилось добираться, карабкаясь
по веткам. Это было здорово!
Я был отловлен отцом сразу у забора.
Одной рукой отец приподнял меня за
пояс, лишив сцепления с землёй, и
так понёс меня в дом. А в другой руке
он нёс сумку с грушами, которая при
каждом его шаге тыкалась мне в нос.
И вот груши высыпаны на круглый
обеденный стол, около которого
стоит мой младший брат, Галя и мать.
Отец предлагает условие - или мы
коллективом съедаем все груши, или
я за каждую оставшуюся получаю
"со свистом". Груши оказались
настолько твёрдыми, что почти все
остались не съеденными, хотя все
приглашённые на "нравоучение"
пытались мне помочь изо всех сил.
Отец начал экзекуцию с
достоинством и без всякого
раздражения и сердитости. Он порол
меня даже с какой-то весёлостью,
временами ловко переворачивая, как
он пояснял, для "всесторонней
обработки".
Мой брат заливался слезами, Галя
умоляла отца не бить пряжкой, а я
только посматривал на стол, с
которого мать после каждого удара
смахивала по груше, но чаще, как я
заметил, - по две.
В ЛЮБОМ КАЧЕСТВЕ
В середине жёлтой чашечки
весов сидит мышь. Она сидит
спокойно. Её давно приучали к этой
чашечке. Если она сидела спокойно
минуту, ей давали еду - кусочек
хорошего сыра. Чашечка весов
находится внутри прозрачной сферы
с двумя отверстиями для протока
воздуха. За пятьдесят секунд до
начала основной фазы эксперимента
отверстия будут закрыты клапанами.
За это время с мышью ничего не
случится - воздуха в сфере ей
хватило бы и на два часа.
Чашечка весов сделана
светло-желтой. Мышь подобрана
темно-серой. Это для того, чтобы
облегчить прицеливание лазером.
Мышь должна умереть мгновенно. Луч
лазера будет направлен в основание
её мозга. Поэтому конвульсий,
которые могли бы увеличить
погрешность взвешивания, не будет.
И ничего за пределы сферы не улетит,
кроме мышиной души. Её то и надо
взвесить. Ведь человечеству очень
нужно знать - существует ли душа.
Хотя бы у мыши.
Весы сделаны весьма точными. Их
погрешность - меньше одной
миллиардной доли грамма. Сфера
покрыта прозрачной заземленной
пленкой золота. Это для того, чтобы
случайные потенциалы не искажали
вес. Лазер направлен строго
горизонтально, и десятки устройств
компенсируют отклонения
температуры, вибрации и другие
возмущающие воздействия.
Создававшаяся в течение двадцати
лет система из сотен приборов
работает без сбоев в режиме
самопроверки уже несколько суток.
И всё это только для того, чтобы
попробовать взвесить мышиную душу.
Этим можно подтвердить Великую
теорию. С каким облегчением
вздохнули бы люди, жаждущие Истины!
Незнание Истины - основа насилия и
бессилия, злобы и отчаяния. Основа
всех смертных грехов. Может быть, за
эту работу я получу, вместе с
известностью, хорошие деньги? Ведь
почти все полученные за пятьдесят
лет деньги я тратил на создание
теории и подготовку эксперимента
по её проверке. В результате
распалась семья, друзья считают
меня неудачником, на волоске - место
на работе. Существует в природе ли
справедливость? Не знаю. Однако я
твёрдо знаю, что Истина важнее
всего.
Итак, сегодня должен быть получен
решающий результат. Однако одна
мысль не оставляет меня и сегодня.
Ведь для познания истины люди
разлагали вещества. Создавали
гигантские ускорители для
раздробления ядер атомов. Вырывали
клетки из организмов. Разрушали,
разрушали, разрушали... Нет ли здесь
фатального заблуждения? Ведь
весьма вероятно, что некоторые
стороны Истины могут открываться
только при творении. Конечно, можно
попытаться подойти к опыту со
стороны творения. Но это
многократно труднее. А мне уже за
семьдесят... Кнопку лазера придётся
нажать мне. Я не хочу обременять
этим никого. Я должен вынести этот
крест сам. Это я решил твердо. Тем
более, что у меня осталась только
одна лаборантка, которой я давно
ничего не плачу. Сейчас она в
лаборатории - следит за работой
подсистем.
Я спускаюсь в лабораторию по
винтовой лестнице. Лаборатория
расположена в опустевшей шахте из
под межконтинентальной ядерной
ракеты. Наверное, здесь тоже были
размышления о проблемах с нажатием
кнопки. А, может быть, и не
возникали. Некогда было думать...
Подхожу к пульту. На экране
компьютера светятся сорок два
зеленых квадратика - эти подсистемы
работают нормально. Осталось
только три жёлтых квадратика. Эти
подсистемы мы запустим перед
завершающей фазой эксперимента.
Я невольно взглянул на лаборантку.
Стройную фигурку Кати на этот раз
подчёркивало платье, которого я
раньше не видел. Оно было
бархатистым и мышиного цвета,
совпадавшим с цветом подопытной
мыши до самых тонких оттенков.
Сквозь иллюминатор я посмотрел на
мышь. Ей, наверное, не все равно, как
на неё смотрят. А ведь великий
Альберт Эйнштейн имел основания
сказать, что даже целой Вселенной
не всё равно, как на неё посмотрит
мышь...
Мышь сидит спокойно. В прицеле
лазера хорошо видны её увеличенные
глаза. Их роговицы слегка
пульсируют. Они пульсируют с
частотой биения её сердца. Это
отмечали многие экспериментаторы.
И у человека роговицы пульсируют.
Через офтальмоскоп это тоже хорошо
видно.
Катя доложила, что все подсистемы
работают и уже находятся в
состоянии полной готовности. Я
набрал код запуска программы.
Началось успокоение колебаний
весов. Дальше все операции пойдут
автоматически, кроме нажатия
спусковой кнопки лазера. Наконец
закрылись клапаны для воздуха. По
экрану компьютера змейкой побежала
затухающая кривая, отображающая
первую фазу процесса взвешивания.
Эта фаза должна продолжаться чуть
больше двух минут. Затем я должен
нажать кнопку...
Я смотрю на пульсирующие глаза
мыши. Они завораживают меня. Так
иногда смотрят на огонь. В мыслях
пробегают события и трудности,
связанные с моими исследованиями.
Впрочем, не только с ними.
Вспоминаются разрывы снарядов
зениток на синем вечернем
московском небе в бегающих косых
лучах прожекторов. Во Вселенной
связано всё. Остается двадцать
секунд, десять, пять... Короткий
гудок возвестил о том, что первое
взвешивание закончено полностью. А
я продолжаю смотреть на мышиные
глаза. У меня есть ещё в запасе
примерно полминуты...
Я не нажал кнопки. Мышь давала мне
отсрочку - прошла еще минута, а она
ещё не зашевелилась. Я знал, что для
повторной настройки системы может
понадобиться несколько недель. Но я
уже принял другое решение...
Ничего не спросив, Катя пошла к
барокамере, “сбросила” вакуумную
изоляцию весов и подошла к мыши. Она
провела пальчиком по её спинке,
дала корм и занялась демонтажём
мышиного блока. По дистанционному
кардиографу я отметил необычно
частое биение Катиного сердца. А по
кривой ее кардиограммы ползли
маленькие сигналы и от сердца
сидящей рядом мыши. Наконец мышиные
сигналы перестали ползти - теперь
один удар Катиного сердца
приходился ровно на три удара
мышиного сердца. Мне стало почти
жутко от наблюдения такой
синхронизации. Катя обернулась и
через люк экспериментальной камеры
посмотрела на меня.
- Наверное, к экспериментальному
подтверждению теории нам лучше
подойти с другой стороны, - сказала
Катя. Слово “нам” от Кати я слышал
впервые. Это отвлекло мои мысли, и я
не сразу понял, что означало
“подойти с другой стороны”, хотя
такой план я вынашивал давно.
- Но для подготовки эксперимента по
взвешиванию при процессе обретения
души потребуется, как минимум, ещё
десять лет?
- Я готова участвовать с Вами в этом
эксперименте до конца.
Внезапно её сердце забилось ещё
чаще. Катя смотрела мне прямо в
глаза и, не отводя взгляда, быстро
пошла ко мне. Она не стала обходить
журнальный столик и, не
останавливаясь, отодвинула его
ногой. Приблизившись ко мне
вплотную так, что я почувствовал её
упругую грудь и обжигающее дыхание,
она продолжила: "Понимаете - до
конца!" Эти слова звучали как
отчеканенные, а её возбуждённое
сердцебиение стало осязаемым.
- И в любом качестве, - закончила
Катя.
